4. WOLFSANGEL *
«...модифицированным естественным путем индивидам предписывается в течение двух недель пройти тестирование в институте «Розенкройц» под присмотром кураторов соответствующего профиля.
6а. В случае необходимости, модифицированным естественным путем индивидам надлежит в течение еще двух недель пройти перепрофилирование. Дальнейшее обучение в случае положительных результатов тестов совершается кураторами из «Аненербе» на указанной последними территории.
7. При возникновении у модифицированного естественным путем индивида желания продолжить обучение под началом института «Розенкройц», ему следует подавать заявление о переводе в трех экземплярах...»
Положение генерального штаба SZ 5604-AR45
«Об агентах «Аненербе», модифицированных естественным путем»
РЕВЕРС
...Струйки воды стекают — по неживому лицу.
— Ну? И что теперь? Шульдих...
Струйки воды. На воротник. На рубашку.
Наверное, сперва бы стоило снять с Кроуфорда очки. На стеклах — капли, как дождь на ветровом стекле.
И — ничего. Ровным счетом. Лицо не меняется ни на йоту...
...Как и когда он окликнул американца, вернувшись домой.
...Как и когда потом пощелкал пальцами перед глазами.
...Как и когда встряхнул за плечо — и едва удержал обмякшее тело.
Что за хрень? Мать его, чертов ублюдок...
— Набери воды в раковину, Фарфарелло. Доверху. Холодной. Иди...
Голос звучит совершенно ровно. Отлично. Тревога? Да с чего ему тревожиться, черт возьми?
В таком состоянии Кроуфорд, вообще, устраивает его куда больше.
Он поворачивается к Наоэ. Японец по-прежнему сверлит его ненавидящим взглядом — словно это Шульдих виноват, что с его обожаемым боссом что-то стряслось. Словно Шульдих что-то мог сделать, если бы вернулся домой на три часа раньше...
— И часто у него так?
Что пересиливает? Безысходность? Или просто врезанная в гены японская вежливость? Тихий голос звучит почти так же ровно, как у телепата:
— Не очень. Он всю неделю, с Венеции, был... странный. Но обычно... если просто позвать по имени — это помогает.
Да. А сейчас даже если все всадники Апокалипсиса начнут в полном составе гарцевать по гостиной, — едва ли это вызовет хоть тень реакции у человека, погруженного в транс на диване...
Уже добрых три часа в полной отключке... Или четыре...
Эти два идиота были рядом — и ничего не заметили, пока он не вернулся с прогулки...
— Ладно. Притащи мне аптечку. — Шульдих пожимает плечами. Из ванной доносится шум воды — но пока у него появилась идея получше. Не столь... радикальная, может быть. — И не верю, чтобы он не оставлял тебе инструкций — для критических ситуаций.
Сам он — никогда бы ничего не оставил. Но он — не Кроуфорд. У того — инструкции и предписания на все случаи жизни. Полный график, схемы, выкладки и таблицы... Шульдих до сих пор не понимает, как тот ухитрился стать боевиком SZ, а не мирным бухгалтером где-нибудь в Кливленде, штат Огайо.
— Телефон, — шепчет мальчик, с рубленым японским акцентом, прежде чем выскользнуть прочь из комнаты. — Кажется... аргентинский.
Над этим Шульдих раздумывает те полторы минуты, что Наоэ ищет аптечку.
Звонить в Аргентину? Да... Ему почти так же смешно при одной этой мысли — что и при взгляде на мумию на диване. Он бы сделал этот звонок. Ради одного только удовольствия — услышать их голоса...
Но... нет. Пожалуй, все-таки нет.
Он усмехается, встряхивая рыжей гривой. Разминая длинные пальцы — как пианист, готовящийся к концерту. Он думает о том, что вполне мог не вернуться до поздней ночи.
Что бы он застал здесь тогда?...
...
...Неделя, как они приехали в Мюнхен.
Никаких миссий впереди. Их просто маринуют — на очередной явочной квартире. После Венеции... Он так и не собрался спросить у американца, как в центре восприняли очередной провал.
Второй подряд...
Он знает, как относятся к провалам в «Розенкройц». Он сильно сомневается, чтобы в «Аненербе» к ним относились иначе.
Ему наплевать. Он говорит себе, что американец сам этого захотел. Единоличный лидер группы — да, конечно, и все лавры только ему... Так пусть теперь собирает и оплеухи.
Ему наплевать.
Кроуфорд сделал выбор. Там, в подвале. Приказ AN-16/R-67. Есть вещи, которые Шульдиху нет нужды повторять.
Он не намерен лезть в драку. Интриговать. Отстаивать независимость. Бороться за власть. Его поставили на место? Прекрасно. Он твердо намерен там и оставаться.
И если по-хорошему... единственное, что ему следовало бы сделать сейчас, — это взять у чертова мальчишки этот чертов телефон.
Единственное логичное решение. Единственно верное.
...Да? И когда это он выбирал логику, черт возьми?...
...
Он кивает показавшемуся в дверях гостиной ирландцу — и отвинчивает крышку пузырька с нашатырным спиртом.
Предусмотрительность оперативного штаба как всегда на высоте: в аптечке нашелся даже тонометр и диабетический шприц с инсулином.
— Если это не поможет — отволочем его в ванную и окунем головой в воду. Шоковая терапия. Стопроцентное средство...
Желтый глаз Фарфарелло вспыхивает насмешкой.
— Ему не понравится.
— На это я и рассчитываю. — У Шульдиха с ирландцем сейчас совершенно зеркальные ухмылки. Наоэ, съежившийся в глубине кресла, взирает на них опасливо и не скрывая неприязни. — Но жизнь вообще — сурова и несправедлива, знаешь?
— Банальность.
— Истина. И не тебе упрекать меня в банальности. Человек, который подарил мне на Рождество галстук в полоску... Пф-ф!
Фарфарелло усаживается на пол, в пяти шагах от по-прежнему изображающего изваяние Кроуфорда. Поводит носом, вздрагивая ноздрями — острый запах нашатыря разносится по всей гостиной.
— Он был красивый. Не следовало отдавать его тому полицейскому. Я не думаю, что смогу тебе это забыть.
...Еще пара реплик в том же духе — и маленький японец попытается сделать им харакири.
На стеклах очков Кроуфорда медленно подсыхают капли. Пустой стакан из-под воды по-прежнему стоит на журнальном столике...
Шульдих усмехается и, придвинувшись ближе к американцу, подставляет пузырек тому под нос.
...Он почти хочет, чтобы это не подействовало.
Он почти разочарован, когда чужое лицо внезапно вздрагивает — и оживает. Когда растерянно начинают моргать янтарно-карие глаза.
Ему так хотелось опробовать фокус с ванной...
Он выжидает еще пару секунд. Просто чтобы убедиться, что американец опять не потеряет сознание.
— Кроуфорд. Что за херня?
Вместо ответа, тот невозмутимо достает сухой чистый платок из заднего кармана брюк. Неторопливо начинает протирать очки — и осведомляется у Наоэ, готово ли задание, которое было поручено тому утром... а если нет — то почему японец до сих пор здесь, а не у себя за компьютером?
Дрессура — или гены... но надо отдать должное: мальчишку сдувает, точно порывом ветра.
— Воду я тогда спущу... — И Фарфарелло поднимается с пола.
Какого черта ирландец вдруг решил, что их стоит оставить наедине, Шульдих не имеет ни малейшего понятия. И знает, что не найдет ответа — даже перерой он сейчас вверх дном весь тот бардак, что Фарфарелло именует своими мозгами. Логика его напарника никогда не укладывалась в человеческие стандарты...
...Шульдих не любит, когда ему не отвечают. Шульдих чувствует себя героем-победителем на белом коне — с пузырьком нашатыря вместо Эскалибура... И, по крайней мере, надеется получить в уплату пару внятных ответов.
Он никогда не считал себя бессребреником. Разумеется, нет.
— Ну, так все-таки... что за дела?...
— Ты не мог бы четче сформулировать свой вопрос?
Шульдих поднимается с места. Он вообще ненавидит сидеть на диванах — и уж тем более, не один. Он предпочитает иметь территорию в своем полном распоряжении. Он ненавидит с кем-то делиться.
Он идет на кухню — и возвращается с двумя банками «Loewenbrau». И оставляет одну на журнальном столике. И дергает кольцо у второй — даже не думая о гранатах.
— Четкость формулировок — не мой профиль, Кроуфорд. Как и ясновидение. Так что формулировать придется тебе.
...Кажется, их первый разговор за черт знает сколько времени. Кажется, вообще, первый — по-настоящему. И достаточно — чтобы навсегда отбить охоту к повторениям.
Шульдих пьет пиво. Кроуфорд — расстегнув верхнюю пуговицу рубашки и стянув мокрый галстук — опять вертит в пальцах эту свою вечную ручку.
Шульдих ненавидит роллеры. Дешевка... Если уж писать — то чернилами. Хотя у него слишком скверный почерк...
Он никогда не видел, чтобы Кроуфорд что-то писал от руки.
— Полагаю, ты и так выяснил через Наоэ всё, что хотел. Каких еще объяснений ты от меня ждешь?
За все это время Шульдих ни разу не пробовал на прочность щиты самого американца. Только тогда — при первом знакомстве. Почему? Он не знает и сам. Уж не из иерархической почтительности, точно. Скорее, просто из равнодушия.
У него никогда не возникало желания взломать калькулятор — чтобы выяснить, как тот устроен.
Он пожимает плечами. Сегодня он чувствует себя великодушным. К тому же... в качестве ответной услуги можно будет потребовать, чтобы Кроуфорд позволил забрать оставшийся в Дании «Феррари»...
— Если хочешь, чтобы я научил мальчишку ставить ментальную защиту... так и быть, могу заняться.
Они обмениваются взглядами в упор. Такими же непривычными — как весь этот обмен репликами. Как чужое: «Буду тебе благодарен» — впрочем, встреченное невозмутимо-глумливым: «Отметь, не я первым об этом заговорил...»
С другой стороны, Шульдиху сейчас не до «Феррари». Азарт требует сперва расколоть сегодняшний орешек.
— Тогда, в виде аванса... объясни все-таки, что с тобой стряслось? Мы с Фарфарелло, между прочим, тебя чуть утопить не собрались.
...Как он и ожидал, американец все равно пытается уйти от ответа.
Ничего необычного...? Ну, еще бы. Увлекся и потерял счет времени...? Да, конечно. Новинка техники — увлекающаяся счетная машинка. Спешите видеть... Единственный и уникальный экземпляр...
Шульдих вольготнее устраивается в кресле, как всегда боком — ноги через подлокотник. Жестяная банка приятно холодит ладонь, но он не любит ощущение влаги на коже. И не уверен, что ему вообще нравится «Loewenbrau». Впрочем, у него слишком часто меняются вкусы.
...Для того чтобы получить желаемое, не обязательно приставлять собеседнику дуло к виску. Для того чтобы управлять разговором, не нужно быть телепатом.
Всего лишь... чувствовать пики напряжения и слабину. Всего лишь... уметь вовремя вручить человеку лопату — и позволить самому выкопать себе яму. Очень просто. Настолько... что почти не доставляет удовольствия.
В точности как это пиво.
Он делает серьезное лицо. Он напоминает: «Ты говорил о доверии, Кроуфорд».
...Он отказался бы даже от «Феррари» — если бы хоть кто-то объяснил ему, за каким чертом он вообще это делает...
Ему наплевать на все трансы и прозрения Кроуфорда. Чем скорее их группа развалится — тем больше шансов опять вернуться к самостоятельной работе.
Свобода...
Он хмыкает, качая головой, — и не ждет ответа.
Он хмыкает вновь, когда неожиданно слышит чужой голос — бесстрастный, как обратный отсчет на часовом механизме:
— Коэффициент успешности группы падает. Мы можем делать все, что угодно — до тех пор, пока не бросаемся в глаза, не выходим за рамки установленных правил и исполняем поставленные задачи. Нам не забыли Венецию, а Штутгарт — окончательно подвел черту.
Штутгарт? Какой еще на хрен Штутгарт?...
У него уходит секунд тридцать, чтобы понять, что ясновидец не делает разницы между будущим и прошлым.
В его глазах — оно состоялось.
Черта — уже подведена.
Приговор подписан?
Давно телепат не чувствовал такой злости.
— ...Вероятность того или иного события, если ты его отследил, можно просчитать. Можно попытаться программировать — но это работает лишь на коротких дистанциях. Некоторые узлы — не проявляются до последнего, если не знать об их существовании. Я не знал, чем закончится миссия в Венеции — но после первого же отчета проявились остальные узлы по вектору... — С какой стати американец вдруг начинает об этом говорить? Шульдих почти его не слышит, занятый совсем другим. — ...Я не слишком путано объясняю?
— Слишком. — В его глазах, устремленных на ясновидца, ни следа привычной глумливости. Только сумрачная усталость. Теперь — понять бы только одно... — Ты считаешь, завалить Штутгарт — это в твоих интересах, Кроуфорд?
Непонимающий взгляд. Или... слишком понимающий, что почти одно и то же.
— После того, как мы провалим миссию в Штутгарте, у Мецлера не хватит аргументов, и он умоет руки. Это будет означать внеочередную проверку. Для всех четверых. С вероятностью в восемьдесят семь процентов, проверка будет проходить в известном тебе центре в Гамбурге. Это достаточный ответ на твой вопрос?
...Это уже не злость. Это бешенство. Холодное, как гамбургское небо зимой.
Как не тающий в зрачках лед.
Как голос, больше похожий на шипение.
— Знаешь, Кроуфорд... Если я еще раз услышу от тебя слова: «после того как мы провалим миссию...» — я тебя пристрелю. Договорились? И как ты сам недавно заявлял... не стоит проверять серьезность моих намерений. — Он делает паузу. Он, конечно, не ждет ни возражений, ни восторгов... но все же, наверное, был бы рад реакции. Хоть какой-то реакции на свои слова. И, не дождавшись, пожимает плечами. — Кризисная дипломатия — не твой стиль. Так может... предоставишь действовать специалистам?
...Несколько минут тишины — и он убеждается, что всё бесполезно. Несколько минут — и злость переходит в обреченное глухое раздражение.
Безнадежен. Этот йо-йо абсолютно, критически, катастрофично безнадежен... И Шульдих был полным идиотом, когда после Венеции решил, что у них с американцем все же есть слабый шанс найти общий язык...
...Только посмотреть, как он сидит и с брезгливо-отрешенным видом пялится в пустоту — как будто в реальности ему не за что зацепиться взглядом...
— Я не вижу деталей плана. Все упирается в отсутствие связи. Микрофоны отказывают в процессе. А на месте — всё слишком сложно, чтобы работать без согласования. Профиль и сопроводительная информация будут у нас послезавтра.
...Отсутствие связи? И только?!... Шульдих встряхивает головой. Шульдих с трудом удерживается, чтобы не вылить остатки пива себе за шиворот... ему пока не приходит на ум иного способа убедить себя в том, что все это — ему не снится.
Он ограничивается раздраженным вздохом. И коротким смешком. И поднимается с места.
— Я был неправ, Кроуфорд. — Он пожимает плечами — уже на пути к дверям. — Всё это время я считал тебя занудой... и ошибался. Ты — тупой и ограниченный зануда. Это будет вернее... Потому что если тебе настолько трудно запомнить, что у тебя в команде имеется телепат, — то повесь мою фотографию у себя на зеркале. И рассматривай по утрам. — Он оборачивается на пороге и пренебрежительно фыркает, ероша свою непослушную гриву. — На пассивном контакте я в состоянии держать всех троих. И транслировать им твои приказы. Легко.
...Он никогда не делал ничего подобного в «Розенкройц». Он никогда не слышал о том, чтобы кто-то одновременно удерживал в сцепке больше двух объектов разом... и совершенно уверен, что американец не слышал тоже.
У него нет ничего — кроме непрошибаемой уверенности в собственных силах.
И предсказания ясновидца, что иначе им всем — конец.
Шульдих всегда любил безнадежные задачи.
А Кроуфорд... Кроуфорд — лишь кивает, ничуть не меняясь в лице.
— Если так — тогда у нас пять дней на отработку схем взаимодействия. Начинаем сегодня. Готов?
Шульдих с трудом удерживается от смеха.
Но объяснить, что кажется ему таким смешным... наверное, он не сумел бы и под электродами Шанцлера.
...
...Разумеется, он готов. И, разумеется, что это будет легко — ему не стоило бы утверждать. Он уже знает, чем придется расплачиваться — потом. И морщится, с кривой усмешкой оттягивая ставший вдруг слишком тесным ворот...
У него нет другого выхода. А значит — он сделает то, что должен.
...
Он все-таки говорит Кроуфорду спасибо за Венецию.
Черт его знает, зачем.
...
...А потом они доводят до конца эту миссию. На рвущихся к черту нервах. На бешеном драйве. И все-таки успевают уйти из-под пуль охраны «Горцванг-Хайнце»...
И втаскивают в машину обливающегося кровью Фарфарелло, прикрывавшего их отход...
Двести километров до Мюнхена — Шульдиха колотит, не переставая.
Он вытянул на себе ментальную связь. Он вытащил всю информацию из мозгов у заложника в подвале — прежде чем Кроуфорд того пристрелил. Он справился с переброской Наоэ планов второго этажа и новую схему действий — когда к противнику вдруг подоспело подкрепление, и пришлось забыть ко всем чертям о подготовленных планах отхода. Он...
...Он каждой клеткой чувствует жар в крови. Слишком знакомый. И мозг опять начинают прожигать насквозь крохотные сигнальные ракеты. И от запаха крови в салоне вот-вот стошнит. Он...
...Он уходит из дома, едва убедившись, что ирландец в норме. Перебинтованный, получив свою дозу антибиотиков и анестезии, тот засыпает почти мгновенно. Дня три — и будет в полном порядке, с его-то регенерацией тканей...
И что, черт возьми, делать Шульдиху эти три дня?...
...
...Он меряет город шагами, час за часом — как будто это может вернуть равновесие. Как будто рассчитывает отыскать решение — потерянную монетку на мостовой.
В витринах Мариенштрассе надменные манекены поводят плечами, встречаясь с ним взглядом. Манекены... единственные, кого он может сейчас выносить. Они хотя бы держат при себе свои мысли...
Он возвращается домой — только когда осознает, что лучше не станет. Он возвращается — в точности представляя, что ждет его в ближайшие пару часов.
Он не просто искрит... на ментальном уровне это скорее напоминает сварочную дугу. Еще немного — и процесс уже нельзя будет контролировать.
Еще немного — и он сорвется. Если только не выставит полный блок.
Или... не сделает то — о чем думал с самого начала.
...Болевой блок — это два часа агонии. Ментального хаоса и полной дисфункции рецепторов и нервных окончаний. Это воздух — мотки колючей проволоки в легких. Это свет — как серная кислота в зрачках. Это спазмы удушья. Вкус желчи во рту. Простыни, мокрые от горячего липкого пота.
Три часа — если не быть оптимистом. Пять... если перестать обманывать себя.
Шульдих не любит боли.
Лишних четыре часа он потратил, впустую шатаясь по улицам, — чтобы окончательно убедить себя в этом. Чтобы, войдя в квартиру, скинуть ботинки и мокрый плащ... и прямиком двинуть к Кроуфорду в кабинет.
Четыре часа.
Он и не заметил, что в Мюнхене — дождь...
...
...Кивок — в ответ на не слишком уверенное «Можно?» с порога. Он заходит — и ежится, прежде чем примоститься на подлокотник. Замерзнуть он тоже ухитрился — не заметив. И влажные пряди противно липнут ко лбу.
Он морщит нос и кривится в усмешке, осознавая по настороженности взгляда из кресла напротив, что его взвинченность уже бросается в глаза.
...Или он потратил эти четыре часа — только чтобы придумать первую фразу для разговора?
Пустая трата времени, если так. Он напрочь ее забыл.
— Якорное закрепление активированных пси-способностей на базе областей подкорки, отвечающих за первичные инстинкты. Работы Райзмана и Шондорфа. Кроуфорд... тебе это что-нибудь говорит?
Американец держит паузу — и медленно качает головой, отставляя чашку с кофе подальше в сторону. Опасается, что телепат опрокинет ее, неловко дернувшись?... Он заставляет себя сцепить пальцы на коленях. Не шевелиться.
...Легче было бы — перестать дышать.
— Значит, нет? Ну, что возьмешь с этих внешников... Ладно. — Когда он открывает рот — держать себя в руках сложнее. Он начинает говорить еще быстрей. — Я тебе как-нибудь потом... дам конспекты. Неважно. В общем... Райзман и Шондорф — это моя проблема сейчас. Дисбаланс. Если я буду ждать, пока очухается Фарфарелло... я на хрен сорвусь. Понимаешь?
Сам он — не понял бы ни единого слова, на месте американца. В те краткие секунды, когда нарастающая разбалансировка дает ему возможность взглянуть на всю сцену со стороны, — он сгорает от любопытства: как же ему удастся довести это до конца?
В зрачках Кроуфорда, за тонкими линзами очков, — тень настороженности. Задумчивость. Едва уловимый оттенок тревоги.
Когда Шульдиха начинает «нести»... он куда восприимчивее, и ловит эмоции как чистый эмпат, невзирая ни на какую защиту.
С американцем в этом плане легко. У него их практически нет.
— Шульдих. Сядь ровно и успокойся. Фарфарелло не придет в себя до завтра — если показатели его профиля не лгут. В чем заключается проблема?
...Возможно, ему стоило сочинить объяснение заранее. Возможно, записать его на бумаге.
В пяти экземплярах, как Кроуфорд и любит... Возможно, им было бы проще — тогда.
...Свет липнет к роговице, вскипает под веками. Кровь пульсирует в кончиках пальцев. И кожа чувствительна настолько — что вериги средневековых монахов вспоминаются почти с завистью.
Очень скоро контроль полетит к чертям.
Ставить блок — или регулировать баланс... Решать нужно здесь и сейчас.
Какого черта он потратил четыре часа впустую?!...
— Полное дерьмо. — Он поднимает на Кроуфорда глаза. Собственное отражение в чужих зрачках не вызывает ничего, кроме отвращения. — Но ты лидер группы, так что... в любом случае, должен знать. У меня третий порог. Разбалансированный. На этом уровне Дар вообще не бывает устоявшимся — нужна постоянная коррекция. Поэтому его замыкают балансировкой... как раз на подкорку и первичные инстинкты. Это Райзман. Шондорф. Шанцлер, впрочем тоже... Ладно, к черту. У меня — впечатана жесткая завязка на физиологию. Сексуальная сфера. Подчинение. — Он понятия не имеет, как выразить это точнее. До сих пор ему никогда не приходилось говорить об этом с теми — кто бы не знал. Еще немного — и у него начнется истерика от смеха. Приступ. Он будет смеяться до тех пор — пока не выблюет все внутренности, заляпав ковер кровью и желчью... И спермой? Почему бы и нет... Он скалится в чужое лицо — которого больше не видит. — Ну, Шанцлер всегда желал мне добра, это ты уже понял, наверное... В общем, гомосексуальные отношения, пассивный партнер. Нужен — сильный актив. Никаких поцелуев. Никаких розовых соплей. Просто, быстро и чисто. Жестко. На улицу я не пойду, предупреждаю сразу. И работать без этого — не смогу. Варианты?
...Медленные шаги. До окна. Обратно. Звяканье чашки о журнальный столик.
Он почти чувствует привкус остывшего горького кофе в чужом взгляде, вновь прилипшем к лицу.
— Во-первых, доклад в «Аненербе». Желающие его использовать выстроятся в очередь. Этого... не поощряют в SZ. Впрочем... Шульдих, я правильно понял?... Тебя провели через третий порог и отправили на автономную работу, не поставив в известность никого за пределами «Розенкройц»? — В чужой голове щелкает ментальный калькулятор. Так громко... И телепата опять безудержно тянет на смех. Почти так же сильно — как на секс. Гребаное дерьмо... — Шанцлера временно отстранят, проведут расследование, найдут внутреннюю документацию, вычислят — сколько активированных по третьему порогу выпустили в мир. Пять к одному, это означает ликвидацию — либо тщательное исследование генетического материала. — Кроуфорд равнодушно поводит плечами. — Не вариант. Чем критичен дисбаланс?
Болевой блок. Болевой блок однозначно был лучшим выбором, теперь очевидно.
— Ментальный хаос, нарастающий по экспоненте, — с одновременным обострением психосенсорики. Гормональная дисфункция. Неадекватность реакций... Любой выплеск Дара компенсируется адекватным по силе возбуждением «якоря», а дальше начинается накрутка. — Он делает глоток воздуха — густого, как кленовый сироп. И давится, ощущая, как слипается гортань. — Мне просто нужно подставить кому-нибудь задницу, Кроуфорд. И кончить. Дальше я справлюсь сам.
— И что, это — единственный способ?
...Жар накатывает волнами... А потом отпускает. Приходит слабость. На пару минут — пока жар не вернется вновь.
Жар уходит — и остается хмельная, чуть пряная легкость. И смех, пузырящийся на губах.
— Ты о мастурбации — или о намыленной веревке? Нет. Тогда бы я не обратился к тебе. — Он отбрасывает лезущие в глаза пряди и поднимается, направляясь к двери. — Извини. В любом случае, не по адресу, я понимаю. Так что всё — увидимся утром.
...Черт бы побрал ублюдка, подстрелившего Фарфарелло. Черт бы побрал ирландца, считающего себя неуязвимым...
Черт бы побрал эту ночь, что ждет его впереди.
— Шульдих. Если ты закроешь дверь с той стороны — ты окончательно создашь для меня необходимость срочного отчета в центр. Я не думаю, что мы оба этого хотим. Вернись. Мы не закончили.
...Сейчас... Черт возьми, сейчас его ведет даже на этот холодный голос. На чуть слышную хрипотцу. Сейчас — даже на черные пряди, падающие на лоб. На что угодно.
Он возвращается — старательно отводя взгляд.
Дар, смешанный с грязью... Шанцлер вполне мог бы стать почетным данайцем.
Троянский конь с полным брюхом дерьма...
— Так мы ничего и не начинали, Кроуфорд. И... давай все же решим — или мы это делаем, или нет. Потому что во втором случае... сидеть и развлекать тебя светской беседой я больше не собираюсь.
...Что чувствует американец — он не задумывается, и не хочет знать. Скорее всего, отвращение. Что ж... нормально. Примерно то же — что и он сам сейчас.
Но... кто сказал, что у них когда-либо был выбор?
У Шульдиха — когда его провели через третий порог. У Кроуфорда — когда ему вручили телепата в подчинение... прекрасно зная, что очень скоро проблема всплывет.
При том отношении, которое бытует к гомосексуализму в рядах SZ... Нет, шутку Шанцлера лишь человек, напрочь лишенный чувства юмора, мог бы не счесть удачной...
...Думать о чем угодно — только не о чужом теле рядом... Только не о том, что ему откажут, и все же придется ставить блок... Только не о...
— Тогда раздевайся. Кровать в твоем распоряжении. Надеюсь, всё необходимое у тебя с собой?
Тюбик смазки ложится на столик у изголовья...
Он усмехается — и лицо тут же начинает саднить. Значит, реакция перекинулась на мышечный слой. Кажется, так далеко он не заходил добрых года полтора... со времен лаборатории... И пальцы трясутся...
— Это — уже на твой выбор. — ...И упаковка презервативов. — Свет можешь выключить, если так тебе будет проще.
Хорошо хоть голос звучит нормально.
...Он потратил не один месяц тренируя его — для любых ситуаций.
Воздух — как наждаком по разгоряченной коже. Он бросает одежду на пол, не глядя, — и опускается на колени, рядом, когда Кроуфорд садится на край постели. Стараясь сдержать очередной выплеск истеричного смеха при мысли: будет ли тот заниматься сексом так же — как убивает... Холодно. Методично. Не снимая галстука и рубашки...
...Нет. Все же — нет...
Шульдих мягким движением разводит чужие колени, касается пояса брюк.
— Теперь — давай я помогу...
...Думать о чем угодно — только не о том, что может попросту не суметь его возбудить...
...И наконец позволить себе улыбку — ощутив, как постепенно напрягается мягкая плоть под губами...
...А потом — не думать уже ни о чем вообще...
«...Неудовлетворительные показатели по шкале Корфа.
Тестирование методом Дриббича выявило признаки соматоформного расстройства психики.
Уровень стабильности пси-фактора не превышает 70% по итогам 19 месяцев наблюдений.
В связи с вышеизложенным, постановляю дальнейшие процедуры по активации объекта SF-64 считать нецелесообразными. Объект SF-64 передать в ведение опытной лаборатории D. Произвести перерасчеты по платежной ведомости, и с 01.10.1987 прекратить выплаты...»
Выписка из приказа по отделению психометрии,
институт «Розенкройц», от 29.09.1987
АВЕРС
В темноте теряются очертания предметов, далекое становится близким, теплым и мягким на ощупь. Кроуфорд так и не выключил торшер. Он не привык прятаться в темноту от самого себя.
Чужая выступающая ключица слегка подрагивает под пальцами — и его дыхание неуловимо подстраивается к этому ритму. Расслабиться — это просто. Азы медитации. Его этому учили. В том числе — и в Питомнике.
Темнота — бархатная сука, кладущая цепкие пальцы на горло, мешающая дышать. Из двух вопросов — почему он все-таки возбуждается от чужого умелого языка и почему он не предвидел этого заранее — второй занимает Кроуфорда намного больше. По крайней мере, сейчас ему нравится так думать. По-другому он подумает, когда это закончится.
Рыжий отстраняется по первому безмолвному требованию, он отлично ощущает партнера — как в беседе, так и здесь. Кроуфорд в который раз отмечает, что все споры и непонимания — осознанная провокация, и весь этот чертов вечер — осознанная провокация, отличный мать-его-компромат, и любой вменяемый человек на его месте уже набивал бы срочную депешу в центральный отдел «Аненербе»...
...
...Кроуфорд снова вспоминает, как пришел в себя от того, что холодная рубашка липнет к телу, и снимал мокрый галстук, не понимая, почему телепат так дергается, и какого черта произошло. Не прошло и дня — Кроуфорд допросил Наги с пристрастием. Мальчишка не спускал с Шульдиха глаз. Он уверен — рыжий так никуда и не позвонил...
...
Шульдих опускается на кровать, лишь секунду помедлив, и Кроуфорд разворачивает его лицом к подушке — так проще, так, несомненно, проще... копна рыжих волос вместо едкой усмешки. Кроуфорд знает: пока существует хотя бы десятипроцентная вероятность, что все это — не предумышленная подстава, мастерски организованная кем-то из Питомника, да хоть и самим Шанцлером, — он не позволит себе донести на телепата.
Он отстраняется от собственного возбуждения и от тела, податливо прогибающегося под его руками, ему следовало бы вызвать хастлера или отвезти Шульдиха в публичный дом — что бы тот сам ни думал по этому поводу. Кроуфорд ценит работу профессионалов — в какой бы то ни было области. Ему следовало... пожалуй, просто выгнать рыжего за дверь, пока тот не раскрыл рта, чтобы произнести «третий порог». После этого все остальное — мелочи. Двое суток в карцере, два месяца испытательного срока.
Он думает о том, что следует уделять больше времени тренировкам с ментальными щитами. О том, что завтра он позвонит Ленброку, а затем отпишет письмо мисс Бойл. А послезавтра — поинтересуется здоровьем сына у господина Дугласа. О том, что в течение недели он поднимет все свои связи в «Аненербе», чтобы негласным, но законным путем, не привлекая лишнего внимания, получить всю возможную информацию. О том, что следует подумать над формулировкой запросов. О... чем угодно.
Темнота слишком глубоко въелась под кожу. Темноте все равно — кто выгибается под ее прикосновениями, кто подается назад и едва слышно постанывает, когда движения становятся все более резкими. Темнота — слепая продажная тварь, закрывающая ему глаза. Все, что угодно. Она стерпит все, что угодно. Она не станет сопротивляться...
Кроуфорд придерживает телепата за плечо, все сильнее насаживая того на себя, и забивает голову бесспорно полезной чушью — чтобы не стонать с рыжим в унисон. Это всего лишь физиологическая реакция. Это всего лишь секс. Не самый лучший в его жизни.
Темнота жадно облизывается, отступая в дальний угол. Ничего не случилось, говорит его спокойный голос, предлагая телепату воспользоваться душем. Ничего не случилось, говорят равнодушные глаза рыжего, кивающего в ответ. Ничего не случилось — и шелковый халат очень быстро остудит горячую кожу. Это просто услуга. Это необходимость. Он разберется — даже в случае, если это ловушка. Он добился почти всех необходимых ему для этого ответов. Он выкрутится.
Ничего не случилось — но взгляд упорно избегает измятой постели, а кресло по форме и удобности больше напоминает электрический стул. — Насколько я понимаю, подобные эксцессы повторяются регулярно, — уточняет он, когда Шульдих появляется из ванной в одном полотенце, намотанном на бедра. Телепат принимается одеваться, с трудом натягивая джинсы на мокрую кожу.
— Эксцессы? Ну да... Мысли мне, кстати, тоже читать не в радость. А у нас что, есть выбор?
— Есть, — отвечает Кроуфорд, глядя на черную кожаную кобуру на углу стола, — но он тебе не понравится — поэтому мы не станем на нем останавливаться. В таком случае, мне необходимы две вещи. Первое — подробный отчет об... особенностях устройства твоей психики в контексте ее дисбалансов. Мне нужно знать чуть больше о функционировании часового механизма в этой бомбе.
Например, на случай, если Шульдих окажется отрезанным от остальной группы.
Например, на случай, если это затянется на продолжительный срок.
— Ага. Ладно. Понял. А второе?
Телепат не понимает. Очень старательно не понимает. Телепат уверен, что справится сам — точно так же, как справлялся до этого. Кроуфорду все больше хочется подняться и хорошенько его встряхнуть.
— Завтра к четырем я жду тебя у себя. Отчет, о котором я говорю, разумнее подавать в устной форме.
— В пяти вариантах? — ухмыляется, застегивая пуговицу за пуговицей.
— Шульдих. То, что делает Шанцлер — противозаконно даже в стенах SZ. И совсем не потому, что организацией с восьмидесятого года стали управлять выжившие из ума гуманисты. Тебе придется один раз изложить мне фактаж. После этого — ответить на уточняющие вопросы. После этого — забыть о том, что тебя проводили через третий порог.
Это называется — преступный сговор. Это называется — замалчивание информации. Это еще называется — заговор. Иными словами, три телепата — и вся память наизнанку. И недолгий остаток жизни — в карцере Питомника. К чему расстреливать полезный генетический материал, если на нем можно поставить еще пару десятков опытов?
Телепат сладко потягивается, присаживаясь на подлокотник кресла напротив. Непривычно спокойный. Благодушная сонная лисица. Протяни руку — она позволит себя погладить, перед тем как вырвать небольшой кусок мяса с кровью, просто из принципа.
— Ага, ладно. Завтра. Я понял. Вопросы, ответы, пентотал натрия... Что-то еще, Кроуфорд? Мне показалось — или ты говорил, что будет что-то еще?
Любопытство, Шульдих. Это не порок, но рычаг. Провокация, Шульдих. В эту игру можно играть вдвоем.
Он предпочитает куда более прямые схемы, но быстро учится — и знает теорию.
— Поскольку нам обоим придется довольно длительное время находиться под одной крышей, сегодняшняя ситуация может повториться. Меня интересует... специальная литература. Это, прежде всего, в твоих интересах. Завтра к четырем.
Он наслаждается нотками растерянности в чужом смехе. Он ставит свой годовой оклад на то, что завтра телепат не опоздает. Вопрос в мотивации. Вопрос в размере кости, которую ты готов бросить в чужую клетку.
Перед тем, как уйти спать — Шульдих говорит, что ошибся. Теперь Шульдих называет его непредсказуемым занудой. Кроуфорд собирается ответить, что непредсказуемых не бывает, но вовремя замолкает. Кроуфорд смотрит на закрывшуюся дверь и по-прежнему старательно не смотрит на постель.
Он так и не ложится до утра. Он продумывает варианты. Он чертит схемы и уничтожает исчерканные листы бумаги. Он уходит под душ — и холодные струи смывают усталость с затекшей от неудобной позы шеи. Он ловит себя на том, что уже несколько минут задумчиво мнет в руках забытое на кресле полотенце...
...Темнота, даже исчезая, оставляет после себя рифленый след на всех предметах, до которых успела дотянуться. Темнота пахнет бриошами, которые Кроуфорд поутру замечает на кухне — огромной тарелки хватит еще на ужин всем четверым. Наоэ то и дело удивленно косится на телепата. Тот снова ускользает на улицу, едва допив кофе — как ни в чем не бывало.
— Что это с ним? — спрашивает мальчишка, когда за Шульдихом закрывается дверь.
Тот еще никогда не приносил в дом еды для кого-то, кроме себя. Разве что делился чем-то с ирландцем. Редко.
Темнота плещется на дне зрачков и заставляет Кроуфорда улыбаться. Темнота гонит его обратно в комнату — но даже там Кроуфорда преследует аромат горячих бриошей...
...
... — Вот. Ты, кажется, интересовался технической стороной... — Ровно в две минуты пятого Шульдих присаживается на край стола и ухмыляется, выкладывая диск без какой-либо маркировки, в обычной пластиковой коробочке. — Четыре часа в интернет-кафе — это можно списать на рабочие расходы? Я решил, будет проще, чем скупать ларек с журналами...
Солнечный зайчик — луч, отраженный от металлического роллера, — скользит по коробке. За эти четыре часа телепат вполне мог успеть связаться со своим контактом — и получить от того диск. Все, что угодно, — начиная от нехитрого «троянца». У Кроуфорда отвратительная фантазия, но он насчитывает вариантов десять, не задумываясь.
— Вирус чумы и марбургской лихорадки — всё там, не сомневайся... Я польщен твоим доверием, Кроуфорд. Но кстати, вчера ты делал это без презерватива...
Разумеется, рыжий замечает — и задумчивый взгляд на диск, и осторожность, с которой Кроуфорд убирает его в ящик стола, уже жалея, что оставил на коробке отпечатки.
Разумеется, Кроуфорд и не думает ничего отрицать. Ситуация слишком очевидна. Шульдих — не идиот.
— У тебя в профиле масса бесполезной информации, в частности — развернутый анализ крови, и ничего, что могло бы быть по-настоящему полезным.
— Черт его знает, с чего начинать... — Телепат серьезнеет. Это необходимость — терпеть здесь Шульдиха еще часа два. Не срываться. Не позволять срываться Шульдиху. Выжать из него все, что необходимо для дальнейших прикидок. — Может, для начала будешь задавать вопросы?
— Для начала — как часто тебе необходимо закреплять твои якоря?
Кроуфорду плевать на то, оскорбляет ли рыжего его дотошность. Кроуфорд ненавидит проблемы в подвешенном состоянии. С того самого дня, когда он вытащил ирландца из эдинбургского подвала за несколько секунд до взрыва — эти двое стали частью его команды.
Они стали своими. И до тех пор, пока он не убедится, что Шульдих лжет — он будет действовать исходя из гребаной презумпции невиновности.
— Критические дни, точно. А еще в полнолуние я обрастаю шерстью и вою на луну... — Бледная щека слегка подергивается. Кажется, это принято называть улыбкой. Кроуфорд готов поверить в улыбку. В слова. В искренность. Кроуфорд на многое готов закрывать глаза до тех пор, пока его требования будут исполняться. Он ценит удобство. Пожалуй, больше всего остального. — Графика нет. Вспышки — зависят от ментального напряжения. Если в среднем... то раз в две-три недели. — Шульдих надолго замолкает. Кроуфорд уже готов задавать следующий вопрос, но телепат внезапно добавляет: — В последнее время было чаще.
— Причина. И — за какой срок ты можешь предсказать срыв.
Телепат морщится, постукивая пальцами по столешнице.
— За третьим порогом Дар закрепляют на базовых инстинктах. Компенсация неустойчивости. Хоть об этом ты что-то знаешь... или мне начинать историю с сотворения мира?
Кроуфорд не сомневается, что телепат читал теорию и способен комбинировать трехсложные термины, выдуманные учеными Питомника, в течение нескольких часов, рассказывая общие положения. Следовало дожимать его вчера. Вероятно, перед тем, как укладывать в постель. Скользкая рыжая тварь...
— Шульдих. Не делай вид, что ты меня не понимаешь. По какой причине в последнее время «было чаще», и о каком промежутке времени речь.
Это действует. Вспышка, ледяная молния в небесно-голубых глазах.
— Мать твою, Кроуфорд, а ты не мог бы для разнообразия не выговаривать мне как чертову второгоднику? Я один-единственный раз попросил тебя об услуге. Это не повторится, кстати, к твоему сведению... — Телепат замолкает, чтобы вернуть ухмылку на тонкие губы. И впервые — за весь день — встретиться с ним взглядом. — Ну, разве что — если тебе вдруг самому захочется... Так ты можешь разговаривать нормально или нет, черт бы тебя побрал?!
Кроуфорд откладывает роллер. Это вопрос комбинаторики. Нажать. Отпустить. Разрядить. Нажать. При всей внешней агрессивности и закрытости, питомцы — до боли наивны. Не приспособлены к миру за стенами школы. Достаточно выучить несколько шаблонов — чтобы держать их в узде.
Кроуфорд не любит сложных действий. Он хотел всего лишь поговорить...
— Во фразе «я не хочу отвечать на этот вопрос» было бы куда меньше громких слов.
Телепат прячется за смехом после короткой паузы. Сбегает — чтобы принести пива. Кроуфорд вертит в пальцах роллер, отсчитывая минуты постукиванием колпачка по столешнице.
Шульдих возвращается куда быстрее, чем он ожидал. С целой упаковкой — вместо пары банок. Кроуфорд надеется, что тот не проторчит здесь до вечера. Впрочем, если на каждый ответ придется тратить столько времени...
— Нам никто ничего не объяснял, знаешь ли... — Телепат неожиданно начинает говорить сам, открывая банку и присаживаясь уже не на стол — подальше, на подлокотник кресла. — С тобой что-то делают — а потом бросают в воду, плыви или тони, дело твое... Просто в один прекрасный день ты чувствуешь, что все летит к чертям, мозги начинают искрить — и раз за разом теряешь контроль... — Он смачивает горло несколькими глотками. Кроуфорд тянется к упаковке, оставленной на краю стола, и принимается вертеть в пальцах холодную банку, так и не открыв, словно даже этот тихий звук может послужить для рыжего стоп-сигналом. — Тогда тебя опять отправляют под электроды... И так пока однажды не сообразишь ловить эти срывы заранее. Не соотнесешь их с тем, что происходит... внутри. Не научишься балансировать... — Пожимая плечами, он снова прикладывается к банке. Он смотрит в пустоту перед собой — непривычно серьезный, кажущийся старше на несколько лет без этой вечной дурашливой ухмылки — Повышенная активность областей, отвечающих за использование Дара, компенсируется такой же повышенной гормональной активностью. Чем выше одно — тем сильнее другое. Я напрягаюсь больше, когда транслирую мысли, чем когда принимаю. Когда работаю с группой, чем когда с одиночкой. Когда мало сплю. И много дергаюсь. Еще вопросы?
Именно поэтому они так ненавидят друг друга. Немногочисленные паранормы, которых завербовали уже активированными, — и выходцы из Питомника. Внешникам не могут простить того, что они выросли на свободе. Что на них никогда не опробовались новые экспериментальные методики с применением инсулинового шока. Что упоминание об электродах вызывает у них брезгливую гримасу.
Кроуфорд замечает, что до сих пор так и не откупорил банку. Кроуфорд осознает, что рыжий — неадекватен. Рыжий, и ирландец, и любой из питомцев. Они чокнутые. Все. Без исключения. Склад с пластитом, который рванет в любой момент. Как в восьмидесятом.
Закрывать на это глаза — означает одобрять каждую новую искусственную активацию.
Признать это — означает отказаться от их использования. Означает ликвидировать их всех. Побочный продукт экспериментов «Розенкройц»...
Кроуфорд осекается на полуслове — потому что телефон сейчас зазвонит. Он пытается просчитать вектор, всматриваясь в причудливое переплетение теней на паркете, но линии слишком блеклые. Ускользают. Растворяются.
Кроуфорд раздраженно морщится, снимая трубку. Все, что он успел узнать: им не удастся закончить разговор. Из-за неизвестного ублюдка, который...
Кроуфорду не нужно повторять дважды. Он кивает — хотя собеседник и не может этого видеть. Он говорит «так точно» Он говорит «разумеется». Он говорит «я вас понял». Он говорит «да, конечно». Он...
...просто положить трубку, просто положить ее на рычаг, просто сомкнуть пальцы в замок, упираясь в стол локтями — так у него куда меньше искушения отломать еще один золоченый клип от колпачка. Просто, так просто — всматриваться в пересечение черных стыков между деревяшками на полу — и ничего не видеть, ничего, ровным счетом, и всматриваться, отматывать, спотыкаться, снова глядеть...
«Я знаю, кто убил Лору Палмер» — надпись на черной футболке, висящей на узких плечах телепата. Послезавтра он сменит футболку, на следующей будет написано: «Я знаю, кто убил Джона Кеннеди» — и несколько бордовых капель на белой букве «К» — тем же утром ее испачкает Фарфарелло. Завтра будет тепло. Завтра Наоэ рискует отравиться, если купит рыбу в магазине за углом. Вечером...
Набор бесполезных фактов. Вероятностей. Ничего, что было бы связано с ним самим. С этим звонком.
Ясновидение. Наибольшая издевка кроется в самом определении. Он ни черта не видит ясно. Когда он находит узлы — он способен отслеживать линии. До тех пор, пока узлы закрыты, — он играет вслепую. Ничего, что касалось бы событий, отстоящих от него дальше, чем следующая фраза Шульдиха, ерзающего на подлокотнике.
— Ну — и?
Только сейчас Кроуфорд замечает, что улыбается. Кажется, телепату не нравится то, как он это делает.
— Меня вызывают в Гамбург. Рейс через полтора часа.
Шульдих вздыхает. Шульдих заверяет, что он ни при чем. Шульдих невольно дергает плечом, глядя в окно — и слишком крепко сжимая полупустую жестяную банку.
— Вероятно, — отвечает он, наконец-то открывая свою — просто для того, чтобы услышать тихое шипение и треск. Он не собирается пить. Он не собирается верить телепату или в нем сомневаться. Это бесполезно. На данном этапе. Уже поздно. — Но я не верю в совпадения. Если бы меня хотели представить к ордену за Штутгарт, его бы мне вручали не в «Розенкройц».
— Значит, это Шанцлер связал Фарфарелло новые носки на зиму и решил через тебя передать. Тогда скажи ему, что зима уже кончилась... — Невидимая пружина беззвучно расправляется, заставляя Шульдиха вскакивать на ноги, подходить к подоконнику, снова возвращаться к креслу.
Слишком много движений. Чертовски отвлекает. Сбивает даже те смутно различимые линии, которые он начал выделять. Ничего полезного. Ни единого узла. Выложился в Штутгарте. От каждой новой попытки — лишь смещается фокусировка и двоится перед глазами. И виски опять наливаются чугунной тяжестью...
— ...единственное, что мне нужно, — держаться от Гамбурга как можно дальше как можно дольше... не выгадаю... работать у тебя за спиной... воспользуйся шансом... рапорт о расформировании группы...
Слишком много слов. Ломких и бесполезных. Сухих. Застревающих в глотке. Глоток теплого пива оставляет во рту кислый привкус. Давно разложившийся труп в жестяном гробу...
— Сейчас все это не имеет значения. — Слишком много слов вместо одного, действительно нужного «заткнись». — Если это внеплановая проверка — у меня потребуют снять щиты.
Шульдих передергивает плечами. Шульдих наконец-то останавливается. Шульдих отводит глаза.
Тень понимания мелькает и затравленно прячется под длинными ресницами.
Они работали в паре. В ментальной связи. У телепата было достаточно времени, чтобы изучить его щиты. Понять, что разыгрывать комедию со слабой внешней защитой и прослойкой белого шума перед настоящим барьером Кроуфорд сможет лишь первые пять минут. А держать полноценный барьер... Они никогда не пытались меряться силой, но даже если он и может не пустить к себе в голову одного телепата, трое — очистят его, как апельсин.
И выплюнут семечки.
— Слишком мало времени, — морщится Шульдих. Отворачивается. Направляется к выходу.
Линии на паркете. Светлые и темные, дубовые и липовые полосы. Будущее — гнилое дерево, от которого отстает кора...
— До моего возвращения команда остается на тебе. Со всеми вытекающими последствиями.
Телепат останавливается на пороге. Предлагает ему прихватить диск и развлечься в самолете. Кроуфорд уверен — загляни он в глаза рыжему, сможет понять куда больше. Кроуфорд слишком занят, всматриваясь в витиеватый узор листьев на обоях. Ему кажется, что вот-вот — и он нащупает нужный узел. Он требует позвать Наоэ, и, когда тот приходит, объясняет мальчишке, что некоторое время ему предстоит подчиняться Шульдиху.
Да, это обязательно. Да, точно так же, как и приказам самого Кроуфорда. Да, других вариантов нет.
Да, и еще. Разобрать диск на байты и вытащить из него всю возможную информацию. В ближайшее время. Диск носить при себе. Немедленно уничтожить в случае, если в доме появится кто-то, кроме своих.
Да, разумеется. Все будет в порядке. Кроуфорд не любит лгать, но умеет делать это профессионально. Как и все, что ему приходится делать с завидной частотой.
...
Линии на паркете — изогнутые под углом в девяносто градусов. Изломанные. Потрескавшиеся.
...
Линии на стекле — скатывающиеся капли, настигающие друг друга, сливающиеся — и снова разделяющиеся на кривые потоки, то и дело сбивающиеся — когда машина заворачивает слишком резко.
...
Линии на небе — перистые облака, сукровица, сочащаяся из-под крыла.
...
Будущего не существует. Лишь сверкающие белые стены гостевой комнаты в подполье «Розенкройц». Кровать, и тумбочка, и экран видеофона. И миниатюрная камера в углу под потолком, подмигивающая красным от недосыпания глазом.
Ему ничего не стали объяснять. Подождите. Вас вызовут. За вами пошлют. Скоро.
Он то и дело смотрит на часы. Он вскрывает квадрат за квадратом в игрушке на лэптопе, неизменно напарываясь на мину за два шага до победы.
Ему приносят ужин — строгий подбор калорий, безвкусная дрянь — и стакан апельсинового сока. Ему напоминают о том, что прошло почти десять лет.
Десять лет — а он не забыл ни единого дня из тридцати шести, проведенных в Питомнике. В точно такой же комнате этажом ниже.
Будущего не существует — в стерильной чистоте лабораторий. Его расчленяют на части. На гормоны. На нейронные связи. На генетический код...
Будущее — холодная игла в пульсирующей вене...
...
— Кроуфорд. Брэд Кроуфорд... уроженец Нью-Йорка. Когда ты был там в последний раз?
Если часы не лгут — с момента его прибытия в Гамбург прошли почти сутки. Все это время он не выходил из камеры с белыми стенами. И только для того, чтобы теперь стоять навытяжку перед высохшим, похожим на египетскую мумию стариком.
Кроуфорд имеет все причины опасаться стариков — работая на SZ. Кроуфорду не нравится задумываться о том, чем его собеседник с глубоко посаженными глазами и испещренным глубокими морщинами пожелтевшим лицом мог заниматься в сорок первом.
— Пять лет — это очень много, когда тебе нет и тридцати. Большое яблоко, х-ха... большое червивое яблоко... Ты скучаешь по дому?
Он торчал здесь двадцать два с половиной часа — чтобы теперь отвечать на странные вопросы. Он, разумеется, отвечает. Длинные узловатые пальцы сплетаются и вновь расплетаются.
Кроуфорд предпочитает не злить стариков. Немецкий акцент из почти идеального английского не вытравишь даже десятками лет, проведенными на атолловом острове у берегов Латинской Америки.
— Преданность идеям, в которые ты не веришь. Верность людям, которых ты не знаешь. Подчинение приказам, которых ты не понимаешь. Рейхсфюрер не доверял осторожным. Самые осторожные — они побежали лизать задницы союзникам. Они не понимали, не знали и не верили. И где они теперь?
...Огненный червь свивается в желудке. Слишком жарко. Слишком яркий свет. Ни единой линии. Ни единой черты. Голова раскалывается на мелкие осколки... квадраты... взрываются — один за одним... маленькие заряды пластита... бенгальские огни перед глазами... и зеленый ил, густое болотное марево, из-за которого проступают очертания человеческого лица...
Подчинение.
...Огненный червь вгрызается в сплетение, сжимает диафрагму в беззубой пасти. Выложить — все, до капли, выложиться, распластавшись на сверкающем полу, отплевываться грязными сгустками слов, высказывая — все, до последнего, все, что камнем тянет ко дну, все, что сковывает по рукам и ногам, все, что мешает смотреть в холодные, сверкающие глаза без ресниц...
Верность.
...Огненный червь прорывает себе дорогу сквозь мягкие ткани, поднимается к горлу неудержимым комком...
Преда...
...
Стоять. Просто стоять. Не двигаться. Просто стоять. Ни одной линии. Ни единой. Не осталось. Слишком густая, клейкая паутина. Слишком горячий воздух. Слишком...
Стоять.
Просто.
Стоять. На ногах. Ровно. Стоять.
— Этот. Вот этот — подходит.
Хлопок сухой ладонью по плечу. Шаги. Мягкий щелчок закрывающейся двери.
...
Его долго рвет — макаронами, синтетическим мясом, вареными овощами, кровью и желудочным соком. Прямо на сверкающую ламинированную белизну несгораемого пластика.
Его никто не беспокоит — до тех пор, пока он не выходит оттуда сам. На своих двоих. Не цепляясь за стены.
Ему все равно — что ожидает его в многоуровневом сплетении коридоров и комнат. Ему плевать — под каким квадратом окажется взрывчатка. Он слишком тщательно следит за тем, чтобы, опустив левую ногу, поднимать правую.
Он не помнит, кто дает ему досье.
Он не помнит, как добирается до самолета.
Он не помнит, каким образом оказывается на явочной квартире. Если он в квартире — это Мюнхен. Вероятно. Он подумает об этом потом. Если за окном темно — значит, ночь. Значит, пора спать. Значит, снотворное... чуть позже. После того как он избавится от привкуса желчи во рту. Если это виски — значит, без льда. Двойной. Неразбавленный...
— Ну что? Орден — или носки для Фарфарелло?
Если это Шульдих — значит, он забыл закрыть дверь в комнату. Значит, придется складывать слова в ответ. И не шевелить головой — иначе его опять стошнит...
— Я бы сказал. Что орден. Если бы от него. Так не воняло. Паленой шерстью.
Если это тишина — значит, он все сделал правильно. Если шаги по направлению к двери — значит, телепат уже уходит...
— Если в твоем понимании, Кроуфорд, «команда» — это отсутствовать больше суток и потом играть в молчанку... Фарфарелло в порядке. Наоэ... в общем, тоже.
Он не помнит, почему необходимо ответить. Он идет по линии электропередачи с завязанными глазами. Он нащупывает узлы, но слишком слаб, чтобы удержать их в пальцах...
— У нас новое задание.
— Какое?
Он не помнит, откуда он знает. Может быть, он успел посмотреть досье. Может быть — это один из узлов распался и укатился под кровать, оставив в его руках лишь грубую шерстяную нитку.
— Охрана. Отслеживание. Исполнение мелких поручений. Внедрение. Япония.
— Яп-пония?
Если это недоумение — он его понимает. Они не заточены под эту работу.
Они научатся. Он не помнит, почему — но он уверен.
— Завтра к полудню будут подробности. Через три недели. Наги успеет научить тебя... азам.
Он не знает, на какой вопрос отвечает. Он не уверен, что знает — кому. Если дверь захлопывается — значит, он наконец-то может уснуть. Снотворное лежит в тумбочке у кровати. Или в кейсе у входа. Просто встать с кресла...
...просто...
...темнота — антрацитовая беззубая пасть, поглощающая его целиком. Скользкие выступы голых десен то и дело подворачиваются под руку.
Изнанка темноты оказывается гигантской доской из черных и белых клеток. Шахматы, в которые играют не по правилам. Шахматы, в которые играют люди.
Люди, которые играют в людей.
Рыжий... огненно-рыжий безумец, танцующий на лезвии...
...
...Кроуфорд просыпается к одиннадцати часам утра, выключает торшер и снимает измятый костюм. Он тщательно завязывает виндзорский узел и перекладывает снотворное в нагрудный карман. Осторожность — это не залог долгих лет жизни, но подспорье вменяемости. Кроуфорд уверен в собственной адекватности и не желает что-либо менять.
Сны никогда не приходят даром. Сны всегда сбываются. Сны слишком правдивы, чтобы он мог их себе позволить.
До звонка из центра у него остается полчаса. На то, чтобы вспомнить — глаза у рыжего были редкого фиалкового цвета...
«...контакты сексуального характера, на протяжении последних трех месяцев, с одобрения моего куратора д-ра Мортенса. Во время нашей последней встречи я получила предложение от кадета Ляйне о совместном побеге из центра «Розенкройц». Побег готовился самим Ляйне и его сокурсниками Близзардом и Люнетом. В связи с этим прошу разрешения...»
Из докладной записки кадета Турель начальнику службы внутренней безопасности
института «Розенкройц» гауптштурмфюреру SZ Йоханссену
Архивный документ 6284/120893
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...
_________________________________________________________________________________________________
(*) — волчий крюк первоначально был языческим символом, спасавшим от оборотней. В дальнейшем стал геральдическим символом, означавшим волчью яму. Упрощенный вариант волчьего крюка был эмблемой голландской нацистской партии, а также использовался в Germanische-SS в Нидерландах. Затем его выбрали в качестве эмблемы дивизии СС «Ландсторм Недерланд», укомплектованной голландцами.
